и самое общее соображение, что свобода печати может быть сохранена только в условиях демократии. Иначе все это не более чем саморекламный и вполне злонамеренный информационный шум32.

Тогда журналисты как будто не понимали, что, все чаще продаваясь, а главное, – не защищая своих коллег, они становятся все более беззащитными.

Точно так же были совершенно не способны к защите даже самих себя и лучшие, наиболее приличные писатели. Я уж не говорю о том, что на заседаниях правления Виноградов, Турков, Савельев наперебой уговаривали меня ничего не делать, не сопротивляться, ждать пока все разрешится само собой. Алесь Адамович и Валентин Осоцкий были чуть более реалистичны, но в меньшинстве, да и ни в чем не были уверены. Между тем в то время даже просьбами либеральные писатели многого могли добиться. Ельцин сам позвал их на встречу в Кремль, поскольку еще нуждался в публицистической поддержке. Писатели ее покорно обещали (только Булат Окуджава отказался идти), но попросили так жалко и униженно, что Ельцин, игравший в крупную и кровавую игру за власть, с весны готовясь к разгрому парламента, понял, что не они – игроки в этой партии.

Как ни жаль это говорить, прокоммунистическая печать была в то время более правдива и реалистична, но в ней была такая беспредельная злоба и жажда реванша, что здравый смысл оказывался под вопросом. В газете «День» Проханова меня изображали перевернутым вверх ногами и прямо угрожали убийством, «Советская Россия» мало отставала от «Дня». Впрочем и либеральные «Независимая газета», «Сегодня», «Открытое радио» всячески изощрялись в рассказах о том, что конференции о КГБ не вызывают никакого интереса, а единственное, что заслуживает там внимания – не выступления Бакатина, Яковлева, Войновича и Калугина, а официальные доклады нынешних майоров и полковников. Независимая печать к тому времени была уничтожена.

Государственный переворот. Кровавый разгром парламента

Почти год Москва бушевала. Впрочем, я неправ: половина ее населения стояла целыми днями на улицах, пытаясь хоть что-то продать из жалкого своего скарба, чтобы купить немного еды. Отпущенные цены, как выясняла «Ежедневная гласность», а не сотни других гораздо более обеспеченных, мощных и благополучных изданий мгновенно довели до абсолютной нищеты большую часть населения еще недавно самого богатого в России города. Кроме сотен тысяч немолодых инженеров, ученых, библиотекарей, которые внезапно стали мелочными торговцами, в гигантском городе были сотни тысяч молодых людей, искренне верившие советской власти коммунисты, совсем небольшое число офицеров и довольно много юных люмпен-пролетариев, которым просто нечего было делать. В Москве начались демонстрации, участники которых довольно скоро стали отбиваться от ОМОН’а древками своих красных знамен и даже их навершиями. Демонстрации голодных людей все ощутимее приближались к бунтам. Естественно, в Верховном Совете резко усилились позиции коммунистов и там, где еще недавно провозглашали суверенитет России (раскалывающий Советский Союз) и давали особые полномочия Ельцину, теперь с большим трудом с третьего раза утверждали в должности Егора Гайдара. Гораздо более сообразительный Ельцин, его поддерживая, понимал, что нужен кто-то, на кого можно свалить предпринятую Гайдаром «шоковую терапию». Началось противостояние президента и парламента с участием вице-президента генерал-майора Руцкого (а еще так недавно он был провинциальным майором) и министра безопасности. Вместе с Баранниковым у Руцкого оказались семь чемоданов на ворующих чиновников Кремля. Я почти ничего этого не видел – уже третий разгром «Гласности», подготовка несмотря ни на что очередной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» отнимали все силы.

Встретил Гену Жаворонкова, по прежнему работавшего в «Московских новостях». Он начал меня уговаривать войти в члены правления музея Сахарова, который с Юрой Самодуровым и Сергеем Адамовичем Ковалевым превратился в какое-то совершенное болото, некий клуб для встречи симпатичных людей, такой же была и Хельсинкская группа, а ведь это было последнее, что оставалось в Москве у беспомощного демократического лагеря, который все еще тешил себя иллюзией и лгал другим, что именно он – победитель. Их никто не трогал и они никого не трогали, иногда даже говорили приличные слова. Только все, что оставалось от зачатков народовластия беспощадно уничтожалось повсюду. Но мне было совсем не до них.

Гена рассказывал, что на днях был на пресс-конференции у Руцкого в Белом доме. Ему весной очередной изобретатель (у меня в «Гласности» было таких человек десять) принес проект вечного двигателя. Мудрый вице-президент России отправил изобретателя в Комсомольск-на-Амуре, на ракетный завод, где вечный двигатель должны были изготовить с величайшей точностью. К августу все было готово и Руцкой созвал журналистов. Изобретатель запустил свою машину, два почтенных профессора не в силах отказать вице-президенту говорили – один, что это замечательное средство для развития у детей пространственного мышления, другой – о том, что это подлинный прототип двигателя будущего. К несчастью, они говорили слишком долго, минут пятнадцать, и вечный двигатель остановился. Руцкой и изобретатель смущены не были, обещали устранить недостатки и устроить новую демонстрацию. Журналисты посмеиваясь разошлись, но только Гена написал об этом в «Московских новостях».

Хасбулатов, почувствовав нарастающее влияние Верховного Совета в противостоянии с Ельциным решил, что превратит Россию в парламентскую республику, где последнее слово будет за ним. Будучи не очень умным человеком (впоследствии он решит, что хотя бы в Чечне станет царьком по примеру Шеварднадзе, и, не понимая реального положения дел, будет одним из инициаторов чеченской войны, да еще и меня попытается подкупить) все-таки был экономистом, догадывался о причинах нараставших народных бунтов и глубоко презирал слабого Ельцина, который дал себя в это втравить. К тому же все больше регионов начинали поддерживать парламент и, конечно, не из-за забытых коммунистических идей бывших секретарей обкомов, а теперь губернаторов, а из практической боязни нарастающих демонстраций голодных людей, которые в любой момент могли перейти в бунты. Пока еще КГБ и ОМОН с этим справлялись, но опасность была велика. «Мемориал» был уничтожен; «ДемРоссию» Гайдар уничтожит всего через несколько месяцев, но ее руководство тогда не было способно понять, что защищать надо не Ельцина, а интересы народа. Оставались только коммунистические фракции, небольшой Союз офицеров и стихийные протесты. Но Кремль чувствовал опасность.

Было вполне очевидно, что лидеры реставрации советского режима будут ориентироваться не столько на Горбачева и Яковлева, сколько на Андропова и Крючкова. В Белом доме кроме Баранникова активно подвизались генерал КГБ Стерлигов; резидент в Японии, будущий президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов; масса всякой гэбэшной мелочи вроде Бабурина, Ионы Андронова, Веденкина, Баркашова. Было очевидно (я писал об этом еще в девяностом году), что, начав делить государственную собственность, они больше никому ее не отдадут. Правда,